‍Теракт, случившийся в «Крокус Сити Холле» 22 марта, стал одним из страшнейших в истории современной России. Трагедию активно освещали медиа. В течение первых суток в открытом доступе появились кадры с места нападения, в том числе снятые самими террористами. Так свидетелями теракта стали не только его очевидцы и реальные жертвы, но и миллионы людей в России и в мире. Психотерапевт, специализирующийся на логотерапии Виктора Франкла, и исследователь феномена коллективной травмы Мария Фокеева рассказывает, как травма свидетеля проявлялась в разные периоды истории, какова роль медиа в травматизации людей и чем может стать для российского общества трагедия в «Крокусе».

Уставшие сострадать 

— Хотелось бы начать с самого понятия: что такое травма свидетеля?

— Травма свидетеля — это вторичное травматическое переживание. Человек, переживающий ее, не находится непосредственно в зоне поражения, но эмоционально вовлечен в происходящее. Это самое общее определение, которое можно дать. Оно, конечно, немного уклончивое.

— Почему уклончивое?

— Потому что у понятия «свидетель» есть разные коннотации. Например, когда мы говорим о концепции свидетельства в XX веке, то речь идет о holocaust studies, trauma studies. В этом случае бывает сложно отделить жертву травмы от свидетеля. Часто эти две сущности совмещаются.

— Я слышал еще про понятие викарной травмы.

— Викарная травма называется еще заместительной. Она касается тех, кто работает с людьми, пережившими какую-то опасность, несчастный случай. Психотерапевт начинает слишком сильно ассоциировать себя с травматическим опытом клиента и частично переносит его на себя.

— Я спросил про это, потому что, когда читал про травму свидетеля, по пути натыкался на различные синонимы: викарная, вторичная, заместительная травма.

— Да, без этого никак не подойти к травме свидетеля. Дело в том, что она не концептуализирована. Не было исследователя, который разграничил бы эти понятия.

— Да, я заметил, что нет общего теоретического фундамента.

— Это так. Действительно, здесь стоит начать с понятий «вторичная травма» или «вторичный травматический стресс». Есть еще «усталость сострадать» (compassion fatigue). Это будет выглядеть парадоксально в контексте нашего разговора, потому что изначально речь про острое переживание. Но с «усталости сострадать» и начинается обсуждение травмы свидетеля в современном контексте.

Собственно, «вторичный травматический стресс» и «усталость сострадать» — понятия, которые принадлежат американскому психиатру Чарльзу Фигли. В зоне его научных интересов были семейная терапия, проблемы социальных работников, различные травматические состояния, в том числе у ветеранов войны во Вьетнаме.

В 1995 году он сформулировал понятие «вторичный травматический стресс», которое потом стало замещаться понятием «усталость сострадать» (compassion fatigue). Он его определил как естественное поведение, как реакция на знание о травматическом опыте, который пережил близкий человек. Это в том числе усталость от помощи или желания помочь человеку, пережившему травму.

Потом из психологического дискурса эта тема переместилась в зону социологии. Американские социологи годом позже сделали исследование о распространенности среди основного населения Америки усталости сострадать как реакции на негативные новости. Это сопрягалось с социальными проблемами (в частности, с эпидемией СПИДа). Результаты показали, что люди действительно устают сострадать.

Если смотреть на эту проблему шире, можно вспомнить работу Сьюзен Зонтаг «Смотрим на чужие страдания». Ее взгляд тоже связан с некоторой усталостью и привыканием к образам насилия. 

У нее есть замечательный пример с пачками сигарет, на которых изображены всякие страшные болезни (например, опухоли). Если первая реакция у человека острая, то потом он просто перестает замечать эту картинку.

Параллельно с этим возникает еще одно понятие, которое изначально было, возможно, теснее связано с посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР), — моральная травма (moral injury). Ее тоже начали изучать в конце XX века. Это понятие ввел американский психиатр Джонатан Шей, когда работал с ветеранами войны во Вьетнаме. Моральная травма — это предательство по отношению к некоему морально верному действию лицом, наделенным легитимной властью. Это расширяется до невозможности совершить морально правильное действие.

Позже это определение распространилось на людей, чья профессия связана с риском. В 2021 году появилось огромное количество статей о моральной травме у врачей, которые работали с пациентами, больными ковидом. В конечном счете она тоже оказалась связана с усталостью сострадать и вторичным травматическим стрессом.

В общем, в 1990-е и начале 2000-х безразличие к образам насилия исследовалось гораздо больше, чем какая-то острая реакция. Сейчас исследовательский интерес имеет ровно противоположную тенденцию. Мы исследуем травму, чтобы помочь людям, которые переживают острую реакцию на образы насилия.

Наблюдение от первого лица

— Трагическое событие можно наблюдать вживую и через видео. Будут ли различаться эти две травмы свидетеля?

— Исследований, которые сопоставляли бы эти два разных опыта, не было. Думаю, что многое зависит от степени вовлеченности свидетеля.

Вспоминается ужасная история — коллективное насилие, случившееся в Мексике несколько лет назад: двух мужчин избили и сожгли заживо из-за слухов в WhatsApp о том, что они похищали детей. Все произошло спонтанно и молниеносно. Мать и сестра убитых видели, как их сжигали, через трансляцию в Facebook* и не могли на это как-либо повлиять. Здесь степень вовлечения сопоставима с реальным присутствием.

— Я подумал, что за последние 20 лет наша вовлеченность в медиа сильно выросла. Мы смотрим на мир через экраны, в них теперь много нашей жизни. В этом смысле вероятность травматизации от увиденного как будто тоже выросла?

— Я с этим могу согласиться. С развитием медиа видимость насилия и количество его свидетелей выросли. Вовлеченность людей тоже выросла, хотя каждый по-разному соотносит с собой увиденное.

— Мы затронули условия, при которых наносится травма свидетеля (например, соотнесение себя с событием). Какие еще можно выделить?

— Все индивидуально, притом что реакции у людей могут быть схожие. 

Как правило, травма разрушает базовое чувство безопасности. 

Многое зависит от того, какое оно было у человека до события, какой у него бэкграунд в целом и насколько он восприимчив к миру. Совокупность этих факторов определяет остроту реакции.

Если говорить о том, как наносится эта травма, то можно описать это так: вы смотрите контент со сценами насилия, часто коллективного, не можете перестать это делать, а потом не можете вернуться к обычной жизни. Наверное, главное отличие острого травматического опыта от стресса в том, что после травмы человек продолжительное время не может вернуться к обычной жизни, так как сталкивается с симптомами ПТСР.

Здесь я говорю с большой осторожностью, потому что ряд специалистов говорит, что симптомы ПТСР все-таки мы относим к первичной травме. При этом есть, например, Дэвид Конрад, который занимается вторичной травмой у детей, ставших свидетелями насилия. Он говорит, что симптомы вторичного травматического стресса часто идентичны симптомам ПТСР.

Еще важен идентификационный механизм. Теракт, который случился в «Крокусе», — коллективная травма, заведомо направленная на широкое освещение в медиа. Террористы часто сами снимают теракт, то есть это можно увидеть от первого лица. Здесь много факторов, которые позволяют нам связать эти события с собой: географические, культурные, социальные. Те же соцсети позволяют увидеть количество знакомых, которые оказались в «Крокусе» в момент теракта.

Есть метаисследование психического здоровья людей после террористических атак. Результаты показали, что первые несколько недель после теракта симптомы ПТСР проявляются у 11–13% населения страны в целом. У жителей города, в котором произошел теракт, реакции острого стресса сильнее, чем в других городах. На протяжении нескольких месяцев у значительной части людей эти симптомы полностью проходят.

Выход из травмы

— Я читал, что травмой считается не сам опыт, а то, что человек постоянно возвращается к нему и переживает его заново. Это говорил Фрейд.

— Это один из главных симптомов ПТСР. Фрейд действительно очень точно описал некоторые вещи, связанные с травматическим опытом, в том числе невозможность говорить о нем. Позже нейробиологические исследования подтвердили, что у человека, пережившего травму, повреждается зона Брока, которая отвечает за речь.

Людей с травмой свидетеля в этом ключе не исследовали. Тем не менее мы можем говорить о своем опыте. Что касается возвращения к болезненным воспоминаниям, то здесь есть связь с каким-то предыдущим культурным опытом. Например, многие вспомнили прошлые теракты в России, в том числе то, что чувствовали во время них.

— Какие еще симптомы проявляются у человека, пережившего травму свидетеля?

— Это утрата чувства безопасности, чувство бессилия, повышенная усталость, раздражительность, снижение работоспособности, сокращение социальных контактов, чувства страха, гнева и печали.

Травматический опыт не обязательно приводит к ПТСР, спектр ментальных проявлений очень широкий. Сюда можно добавить также утрату ощущения благополучия, иллюзии контроля над своей жизнью.

— Говоря про утрату чувства безопасности, это действительно утрата или все-таки можно его вернуть?

— Мы все равно много взаимодействуем с утратой — утратой близких людей. Читаем про этот опыт в медиа, сопоставляем его с собой.

Если говорить про утрату чувства безопасности, базового доверия к миру, то его можно восстановить с помощью терапевтической работы. 

Об этом пишет исследователь ПТСР Бессел ван дер Колк. Мозг нельзя обмануть, он выстраивает всякие компенсаторные механизмы, чтобы как-то продолжать жить с этим опытом, но, например, в телесных реакциях человек может эту травму постоянно проживать. Колк говорит, что в терапии надо сосредоточиться на телесном опыте и на уровне тела человека из травмы вывести.

Еще можно вспомнить Франкла: его личная утрата несоизмерима ни с чем. И через какую-то ценностную деятельность она была восстановлена. В целом Франкл не был сторонником того, что нужно сосредоточиваться на травматическом опыте. Он искал не затронутые травмой зоны, в которых человек еще может что-то делать или как минимум выстраивать какое-то отношение к своему опыту.

Отчуждение свидетеля

— Мы уже говорили про роль медиа. Выросло ли количество таких травм с их развитием?

— К сожалению, специальных исследований по этому вопросу нет. В философском и культурном ключах то, что исследовалось в медиа, во многом связано с реальностью этого опыта и проблемой подмены реального медийным образом. 

Допустим, мы сидим в комфортной обстановке, смотрим на какие-то кадры чудовищного насилия. Зонтаг пишет, что это только еще больше отчуждает свидетеля от реальной ситуации: он, наоборот, убеждается в своей безопасности и отодвигает от себя образ насилия как просто один из существующих.

Сейчас мы видим, что медиа стали гораздо больше вовлекать людей в повестку. И основной запрос людей в том, чтобы унять острую боль, снять симптомы сильного стресса, а не в усталости сострадать. Есть сильное эмпатическое переживание, которое выключает человека из его повседневности. Это становится проблемой, потому что человек хочет вернуться к повседневным задачам, ему нужно их выполнять.

— При этом вы сказали, что человек может, наоборот, убедиться в своей безопасности и не ассоциировать с собой увиденное. Когда такое происходит?

— Это основная исследовательская тема 1990-х и 2000-х годов. Что-то строилось на идее Бодрийяра, что это симулякр, ненастоящее насилие, пустой медийный образ. Проблема сегодняшнего дня — в сверхэмпатическом переживании, которое выглядит как травматический опыт и кажется разрушительным.

В принципе, с точки зрения того же экзистенциального подхода эмпатическая реакция — то, что делает нас людьми. Это нормально и естественно.

— Зависит ли эта реакция от особенностей культуры? Есть, например, более индивидуалистские, есть более коллективистские.

— Мне сложно ответить на этот вопрос. Есть еще разные уровни социальной ответственности, которые выстраиваются на уровне государства. Это сознательная стратегия по взаимодействию людей между собой и функционированию общества в целом. Есть, действительно, культуры более коллективистские, в которых все сильно связаны друг с другом, благополучие отдельного человека связано с благополучием целого сообщества.

Российское общество подвержено атомизации. И проживание какой-то коллективной эмоции — страха, бессилия — способствует некоторому единению.

Посттравматическая реальность

— Когда подобные события происходят, количество травмированных свидетелей растет, какие у этого последствия для общества?

— Пока мы не знаем. Должно пройти значительное время, чтобы это как-то можно было проследить. Например, несколько лет назад Telegram был маргинальным явлением. Сейчас в нем есть информация самых разных уровней, от официальных источников до частных лиц. Очень сложно проследить, как поток такой разноуровневой информации влияет на общество. Хочется сказать, что доступ к ней может как-то положительно повлиять на жизнь людей. Но говорить об этом пока не приходится.

— Почему трагедия в «Крокусе» — это коллективная травма?

— Теракт наносит травму не только группе людей, но и обществу в целом. Травма свидетеля — результат коллективной травмы, а она строится как раз по принципу некой идентичности. Удар наносится по ней. Об этом сложно сейчас говорить, потому что понятием идентичности много спекулируют.

Можно ли говорить, что эта совокупность свидетельских травм может стать коллективной травмой? Да, если за этим стоит большая базовая травма. У нас такая травма, к сожалению, есть.

— Так понимаю, речь о «спецоперации». 

— Ее исход, несомненно, станет каким-то травматическим опытом. Вопрос в том, как он будет перекодифицироваться на уровне, например, политики памяти. Жертва может быть героической, может быть безусловной. Это разные модусы существования.

Например, о безусловных жертвах сложно говорить в контексте 1990-х. Потому что ни в какие культурные символы люди, которых просто взяли и убили, не укладываются. Военные конфликты влекут огромное количество жертв. Здесь все зависит от того, какую мемориальную стратегию выберет государство.

Мощный медийный фон усугубляет травматизацию. 

Если мы говорим о ситуации во время Второй мировой войны, медиа были жестко ограничены, и это сильно влияло на восприятие людей. Сейчас медийный фон расширяет это восприятие. Появляются новые инструменты влияния: фейки, вбросы, разговоры о фейках и вбросах, бесконечные обвинения. В таких условиях перевести все в одно русло, сформировать политику памяти, выстроить посттравматическую реальность практически невозможно. 

^{* Принадлежит корпорации Meta, признанной экстремистской и запрещенной в России.}